Winter War. Глава 24. Бьякуя: Должное

[CrippledSeidhe]

Оригинал здесь
Оглавление перевода здесь
Авторы: incandescens, liralen, sophiap
Переводчик:  CrippledSeidhe
Бета:  answeraquestion
Рейтинг: R
Жанр: Angst, Drama, POV, Character study
Фандом: Bleach
Дисклеймер: Мир и герои - куботайтины. Утонченные издевательства над тем и другим - авторов. Перевод, каюсь, мой.
Предупреждения: AU, кровь, смерть персонажа, суицид.
Действующие лица: Бьякуя, Рукия, Айзен

(Глава 23)

Глава 24, где Соде но Шираюки танцует, Бьякуя поступает как должно, а Айзен не устает напоминать нам, за что мы его ненавидим.

Глава 24, где Соде но Шираюки танцует, Бьякуя поступает как должно, а Айзен не устает напоминать нам, за что мы его ненавидим.

Бьякуя: Должное

Бьякуя искал смерти.

Он искал ее в ремнях, затянутых поверх смирительной рубашки. Он искал ее в случайных предметах, которые приносили изредка навещавшие его слуги Заэля. Он искал ее между каменных плит пола и в самом камне – но тот лишь отнимал у него рейацу, а вместе с ней и возможность лишить себя жизни вновь, на сей раз – окончательно.

Он искал смерти и искал хоть малейшие следы присутствия Сенбонзакуры, и не находит ни того, ни другого. Дух меча, который был рядом, сколько Бьякуя себя помнил, исчез безвозвратно, тоже отнятый у него и запертый вне пределов досягаемости – или, может быть, занпакто просто не желал быть найденным. У него были на то все права после того, к чему его принудил собственный хозяин...

Бьякуя нахмурился.

Он сделал то, что должно.

Вся его жизнь всегда была определена в терминах должного и недолжного. Сейчас, например, он должен был умереть, прежде чем его сила будет использована на потребу врагу, прежде чем предатель сотворит из него то, что он сотворил из Рукии.

У нее не было сердца. Рейацу тоже изменилась – жадная, иссушенная, исполненная бесплодного вожделения, Пустая – но взгляд помимо его воли все возвращался и возвращался к зияющей дыре в груди Рукии, в том месте, где должно было быть ее сердце. Дыра прошла насквозь. Бьякуя увидел, как через нее пробивается свет, когда косоде Рукии сползло с ее плеч, ниже, еще ниже, повиснув с пояса бесполезной тряпкой.

– Нии-сама, – прошелестела она с нежностью, вымораживающей душу, и сейчас она звучала точно так, как когда-то Хисана. – Любовь моя, пойдем со мной. Мы сможем быть вместе так, как мы никогда не смогли бы там, в Сообществе. У тебя не будет больше клана, которым ты вынужден править, не будет ни правил, ни невыполнимых требований, которые пригибают тебя к земле, не дают дышать...

Она качнулась навстречу ему, такая хрупкая, что, казалось, порыв ветра может унести ее прочь. Там, где его ладонь случайно коснулась ее плеча, кожа была невозможно теплой и нежной. Живой.

Хисана так и осталась его единственным исключением. Единственным шагом, который он сделал из любви, а не по обязанности. Единственным человеком в жизни, которого он так и не смог ни понять, ни измерить мерками должного или недолжного. Он любил ее, нуждался в ней, и она, тем не менее, умерла.

Он оплакивал ее, оставаясь один во тьме, скрывая от мира недостойную главы великокняжеского дома слабость; и осознавал яснее ясного, что она покинула его навсегда.

Рукия была совсем не то, что Хисана. Бьякуя ни на миг не поддавался искушению провести между ними знак равенства только потому, что у них одно лицо – что бы там о нем ни думали все, кто не видит дальше лиц и слишком любит рассуждать о чужих делах. Рукия была его младшей сестрой, и – как бы мало он ни был способен выразить или хотя бы признать это – оказывала ему этим немалую честь. В ней была внутренняя сила, которой недоставало Хисане, хотя обе сестры и были одинаково порывисты и склонны принимать людей близко к сердцу. Рукия, однако, была куда сильнее схожа с самим Бьякуей в своей готовности скрывать чувства, стягивать сердце обручами и отстраняться, оставаясь в одиночестве – если считала это необходимым.

Тварь перед ним, которая считала себя Рукией, не могла его одурачить. Рукия всегда поступала так, как велел долг, и шла до конца; даже тогда, когда эта дорога привела ее в Башню Покаяния. То, что тогда вмешались посторонние, никак не запятнало того факта, что она поступила правильно и уместно. Так, как должно.

Поэтому он твердо знал сейчас, что должен убить тварь, хотя часть его и заходилась в немом крике отчаяния, та самая часть, которая когда-то полюбила Хисану, а позже сумела полюбить и застенчивую девочку, которую он привел в свой неласковый дом, следуя велению все того же долга. И именно сейчас он понял, как прав был, в течение долгих лет неустанно приучаясь заставлять эту часть себя умолкнуть.

Он обнажил Сенбонзакуру, сразу выходя в шикай. Здесь не было больше причин скрывать свое присутствие, а какова Рукия в бою, он знал.

Холод и снег с легкостью могут убить еще не родившиеся цветки сакуры. Чудо и прелесть их цветения отчасти заключаются и в том, что они все же распускаются, несмотря на смертельный риск. Сенбонзакура же отнюдь не был цветком неродившимся. Дух его был духом цветов, сорванных с ветви, ускользающей тенью уничтоженной красоты, которая вечно бросает вызов силам, отнявшим у нее жизнь.

Нет ничего прекраснее опавших лепестков сакуры на белом снегу.

У Соде но Шираюки отняли ее красоту точно так же, как у ее хозяйки отняли сердце. Ее белизна, чистота смерти, которую она несла, подернулись мутной пленкой, будто слоем грязи. Снежинки обернулись хлопьями пепла, лед растрескался и пожелтел, точно старые кости.

Они схлестнулись, и горе Сенбонзакуры лишь сделало тысячи его клинков острее. Шаг за шагом, удар за ударом они сражались, он – храня молчание, она – с безумным смешком голодной твари, которая вот-вот получит в безраздельное обладание то, чего вожделеет.

Они прошли все танцы Соде но Шираюки, один за другим, каждый следующий ужаснее предыдущего, каждый – с огрехом, с изъяном, с нерешительностью, которой никогда не было места в душе живой, неоскверненной Рукии. Бьякуя дождался Третьего Танца, когда клинок пронзил его живот, что было предпочтительнее удара, от которого могли пострадать жизненно важные органы. Мгновенная заморозка остановила хлынувшую кровь, а руки его продолжали двигаться, завершая удар, начатый им самим.

Маска раскололась, и за ней было лицо Рукии, и ее слезы, слезы ужаса, стыда и облегчения.

– Иди с миром, сестра, – шепнул Бьякуя.

И Рукия рассыпалась черной пылью.

Он рухнул, когда лед растаял, лишив его опоры, а затем попытался закончить то, что Соде но Шираюки начала. Сенбонзакура, меч его души, не оспорил его решения, и они оба отгородились от своего страха смерти и заставили умолкнуть природную тягу к самосохранению. Они оба знали, что остались одни. Бьякуя получил сообщение о разгроме в фальшивой Каракуре. Он видел, как погиб Зараки, как ушла Унохана, и понимал, что подкрепления не будет и ждать ему некого, а быть превращенным в Пустую тварь силой, как это, он был уверен, произошло с Рукией, он ни под каким видом не желал. Не желал этого и Сенбонзакура, который воплотился в человеческую форму, чтобы стать его кайсяку.

Бьякуя обернул клинок шарфом, оставив свободной лишь последнюю треть. Зашелестела сталь, когда Сенбонзакура обнажил свой клинок, и словно по сигналу он погрузил свободное от ткани острие глубоко в себя, борясь с болью, борясь со страхом, борясь, чтобы покончить с этим.

Бьякуя сделал то, что должно.

Когда он очнулся, он был привязан к больничной койке и непозволительно жив, хотя и очень слаб. Боль концентрировалась в животе, и он немедленно попытался открыть рану, резко приподняв согнутые ноги и вывернув их под углом к корпусу, но сработала сигнализация, и набежали какие-то люди в белых халатах. Они зафиксировали его заново – и отвесили ему несколько пощечин, сопровождавшихся нотациями, которые он оставил без внимания, – заново наложили швы, не утруждаясь обезболиванием, а затем дали ему что-то, от чего он снова впал в беспамятство .

Бьякуе не удалось повторить попытку. Они исцелили его слишком быстро.

Время шло, и он терпеливо ждал, непрестанно ища возможности завершить то, что ему помешали сделать, и иногда гадая, сколько же времени ему на это отпущено.

Айзен пришел к нему лишь однажды. Бьякуя бросился на него, головой вперед, зубами вытащил Кьёку Суйгецу из ножен и упал горлом на лезвие – лишь затем, чтобы его небрежным движением оттолкнули. Затем на него навалились Айзеновы подручные.

Нахмурившись, Айзен рассмотрел порез на его горле и узкую полоску крови на своем клинке.

– Еще не время, – еле слышно произнес он и удалился.

Бьякуя подавил вопль ярости, дрожа всем телом от стыда и гнева. Затем он подавил и стыд, и гнев, и все чувства, затмевающие разум. Айзен больше не возвращался, и Бьякуя был доволен тем, что это оставляло ему время для новых попыток.

Теперь он подчинил все свое терпение, всю решимость, все накопленное десятилетиями умение убивать единой цели: прекратить свое существование. Он даже позволил себе надеяться, что если он будет обращен в Пустого, то тварь, которой он станет, унаследует последнее его страстное желание.

Умереть.