Если б я был султан, я б имел трёх жен и войсками США был бы окружен
Фандом: Bleach
Название: Я вижу его во сне
Рейтинг: R (NC-17)
Жанр: Angst, Drama, POV
Действующие лица: Рукия/Кайен
Дисклеймер: Мир и герои - куботайтины. И вообще, я нечаянно
Типа саммари:
Где-то в сердце Рукии Кайен, как и обещал, остался жив. Но никто не обещал, что будет легко.
Таймлайн – непосредственно после гибели Кайена.
Написано на VIIй тур Bleach-Kink, заявка 7-48, "Рукия/Кайен, нон-кон"
Предупреждения: кроме заказанного нонкона присутствуют насилие, болезненный бред, bloodplay и каноничная смерть персонажа. Некрофилии нет. Есть дешевый фрейдизм. Много.
Я вижу его во снеЯ вижу его во сне.
Каждую ночь я вижу его во сне.
Каждую ночь я снова там, в те проклятые несколько минут, когда он уже свободен и еще жив.
Лезвие входит в его грудь с хрустом и хлюпаньем - как и положено входить в живое. Я чувствую, как оно скользит, каждый сантиметр - кожей чувствую, пальцами, натянутыми сухожилиями и почему-то животом.
Кайен-доно снова смотрит на меня собственными глазами, а не глазами твари. Его глаза улыбаются, и губы улыбаются, и из глаз текут слезы, а с губ - кровь, и он благодарит меня за то, что я заколола его и держу теперь, как поросенка на вертеле, и на лице его такая отчаянная нежность, какой я никогда раньше не видела.
(и которой я не заслужила)
(это не для меня, нет)
Он уже весь в крови, и мои руки в крови, и мне его не удержать, рукоять меча выворачивается из скользких ладоней под его весом, и он обрушивается на меня и тянет за собой вниз, вниз, вниз -
(где мне и место)
- мы плюхаемся, другим словом это не назвать, на землю, запутавшись друг за друга. Кайен такой тяжелый, какими бывают только мертвецы, но он еще живой, он теплый, лежать под ним жарко и мокро - от крови, конечно - и почему-то мне становится легко и спокойно. Даже не нужно закрывать глаза, чтобы вообразить, что мы с ним обнимаемся и лежим вот так, переплетясь руками и ногами, словно одно фантастическое существо с кучей конечностей, и только оставшийся между нашими телами меч
("между" только для меня, для него - "внутри", и разве обязательно быть таким твердым и упираться рукоятью мне в живот?)
мешает, разделяет, не дает вообразить нас двоих одним целым. Я понимаю, что он умирает, и хочу увидеть его лицо напоследок, чтобы запомнить, но даже в этом я неудачница - Кайен так и не поднимет голову с моего плеча. И последнее, что я буду помнить о нем - влажный жар, и теплую тяжесть, и чертов меч между нами, и его "Прости" с последним выдохом, которое даже сквозь два слоя ткани жжет кожу над ключицей словно клеймо.
И я просыпаюсь.
Каждую ночь я просыпаюсь от жара и тяжести, и готова завыть, когда чувствую, что ни того, ни другого нет. Кайена нет, нет, он перестал существовать везде, кроме моих кошмаров. Во сне есть он, и жар и тяжесть и легкость и нежность и объятия и смерть. Наяву - только бесконечный стыд и бесконечная вина. Так было до того, как мой безымянный меч убил его, и так теперь будет после того. Всегда.
(вот твое воздаяние за то, что желала чужого мужа!)
Каждую ночь я просыпаюсь. Хотелось бы мне думать, что я при этом не кричу. В доме ведь люди, хоть большинство из них и приучено быть незаметнее мебели. Однажды слуга все-таки прибежал - не на мой ли крик? - и кто поручится, что этот раз был единственным? Сначала я боялась, что они доложат господину брату. Потом я этого зачем-то малодушно желала. Теперь мне все равно.
Я почти не сплю.
Для солдата это никуда не годится, но я почти не сплю.
Ночи я провожу, держа на руках еще две минуточки живого Кайена и лежа без сил на промокшем от пота футоне. Я гляжу в потолок, но так до сих пор ничего там и не высмотрела.
Сначала тайчо заметил неладное - да ему и замечать-то не надо, ведь он же был там - и я послушно отправилась в Четвертую. Это оказалось вовсе не страшно, милый мальчик-целитель выдал мне успокоительные порошки и очень старательно рассказал, как их принимать. Зачем-то добавил, что они совсем невредные и я даже не заболею, если случайно приму дозу больше, чем надо. Его зовут Ханатаро. Почему-то его, кажется, ужасно расстроило, что у меня проблемы со сном – а ведь в этом ничего такого нет.
Я принимала эти порошки, честно. Хотя бы для того, чтобы успокоить тайчо и не расстраивать того милого мальчика. Я перестала видеть сны -
(сон)
- но продолжала во сне слышать, чувствовать, вдыхать... в общем, ведь я все равно не запомнила лица Кайена-доно, поэтому оттого, что во сне я обнимала и убивала его, не видя, было ни капельки не легче.
Не помню, когда я впервые порадовалась, что Мияко-доно тоже нет в живых (и мне не нужно смотреть ей в глаза). Помню, как до меня дошло, чему я радуюсь, и как же я пожалела, что порошочки, которые мне дали, такие невредные.
(его сестре и его брату, совсем маленькому, в глаза смотреть пришлось. Но небо милосердное - перед ними не так стыдно за то, что...)
Впрочем, порошочки я принимать перестала.
Потом я пыталась напиваться. В первый раз я расклеилась после пары рюмок, и это было ужасно - я пьяно рыдала на всю комнату, что я проклята и грешница и блудница и убийца и должна отправиться прямиком в ад и гореть там и не смейте меня отговаривать! Кто-то (кажется, Кийоне) хлопотал вокруг меня, предлагал водички и пытался как-то успокоить, а кто-то еще (кажется, Мацумото-фукутайчо, хотя откуда ей там взяться, небось на запах спирта принесло) сгреб нас обеих в охапку и чуть не пропел "Расслабьтесь, девицы - мы уже в аду!". Потом она ухватилась за эту мысль и начала декламировать что-то вроде "Быть в аду нам, сестры пылкие...", но еще один кто-то потребовал, чтоб она заткнулась, потому что на японском это нихрена не звучит и вообще тут вам не кружок поэзии, а серьезная военизированная организация.
На "организации" я отключилась, а придя в себя, почти обрадовалась, потому что остаток ночи напрочь не помнила.
(да, почти обрадовалась - потому что в опостылевших снах все-таки был живой Кайен и мне, трусихе, было страшно остаться без него, но...)
Но радовалась я рано - за вычетом того единственного раза алкоголь больше не помогал. Я честно пыталась. Было только хуже. Сон становился каким-то таким... кровь превращалась в что-то наподобие варенья, только скользкого и безвкусного (я не пробовала на вкус, нет, но во сне знаешь еще и не такие вещи), Кайен плакал и подмигивал мне сквозь слезы так, как только он умел, и от этого жар в воздухе отдавал лихорадкой и еще чем-то неназванным, и руки его, когда он падал, жили какой-то своей жизнью, и губы его, шепчущие эту несусветную мольбу о прощении, оказывались на моей коже (я по-прежнему одета, на мне мокрая от крови форма, но ведь это сон) и от этого тепло и тяжесть и нежность все сосредотачивались где-то в животе - в моем животе - и оставались там, когда я просыпалась -
- и понимание того, что со мной происходит, должно было бы убить меня на месте, но я не заслужила легкой смерти.
- и футон мокрый вовсе не только от пота.
(он умер, умер, умер)
(я же не могу хотеть мертвеца)
(его улыбка, его руки, его движения, воздух, которым он дышит - я хотела всего этого до безумия, но оно было не для меня, не для меня)
(он мучил меня при жизни, недосягаемый, так сколько еще он будет мучить меня после смерти? Скольких еще таких ночей ему - или небу - или преисподней, или черту в ступе - будет, наконец, довольно?)
(как же я устала)
Пить я тоже прекратила. Правда, сон теперь так и приходит ко мне каждую ночь вот в этом безумном виде - но если нет никакой разницы, то пить вообще вредно. Вот и милый мальчик Ханатаро тоже так сказал.
Как-то на заседании Ассоциации я набралась наглости, подошла к Мацумото-фукутайчо и попросила у нее переписать стихи, которые она тогда читала (хоть они и "не звучат" на японском). Она заявила, что разочаровалась в поэзии и теперь увлекается пси-хо-а-на-ли-зом (слово она выговорила всего со второй попытки и я ее невольно зауважала), который придумал какой-то знаменитый доктор-гайдзин из живых, и это намного интереснее и она нам обязательно расскажет. Я думала, этим все и закончится, но она извлекла из декольте тонкую стопку каких-то листочков (там незнакомые значки перемежались ровными рядами катаканы, а Мацумото-фукутайчо вряд ли знает хоть один западный язык, да и почерк на листочках смутно напоминал надписи на коробочках с моим невезучим успокоительным. Надо бы как-нибудь понезаметнее вернуть эти листочки в кабинет Ханатаро - тем более он наверняка старался для самой Уноханы-тайчо) и потребовала у почтенного собрания минуточку внимания.
Ее минуточка на этот раз была довольно короткой, минут на сорок, но чтение и правда вышло интересное. И забавное. Хотя мы напрасно не подумали о том, чтобы удалить из зала госпожу президента - то есть заранее не подумали, а потом уже было поздно. Объяснять ей, что такое "фаллический символ", взялась госпожа вице-президент лично. Все остальные ее всецело морально поддерживали (то есть сидели молча и старались не хихикать на каждом слове). Нет, правда, если верить знаменитому доктору-гайдзину, то этот самый фаллический символ символизирует чуть не половина вещей, которые мы каждый день... хм... держим в руках. Начиная, естественно, с мечей. После того, как госпожу председателя все-таки вытурили спать (ох, будем мы за это бедные!), мы здорово отвели душу, рассуждая, что символизирует занпакто, боец с занпакто, группа бойцов с занпакто, занпакто, втыкаемый в Пустого (и ритуал очищения вместе с ним), ну и обанкаенные занпакто, чтоб два раза не вставать - и разошлись далеко за полночь, когда уже животы подвело от смеха.
Это честно-честно было забавно. Я смеялась вместе со всеми. Я совсем-совсем не думала о том, что устройство мироздания за последние несколько часов не поменялось и после этих веселых посиделок рано или поздно мне придется лечь спать.
Спать.
Спать и грезить о лихорадочном жаре, крови, мече и мертвом лейтенанте. Девочки, а это что-то символизирует? Ведь наверняка.
Спать и проснуться и понимать, что живот подвело - не от смеха, хотя положение у меня - обхохочешься.
Я больше не могу.
Я больше не могу, у меня не осталось сил даже на то, чтобы хотеть подохнуть.
Я засыпаю, не успев проскулить "отпустите меня, Кайен-доно".
И следующее, что я вижу - мой меч, пронзающий его грудь.
Кому я врала? Мое тело задолго до сегодняшнего дня знало, что это значит.
Теперь каждую ночь я буду с этим знанием жить.
Я-во-сне думает, что она так больше не выдержит.
Я-во-сне смотрит в лучащиеся странноватой и голодной нежностью глаза Кайена и, действительно, не выдерживает - кричит по-звериному.
И когда они - мы - в полусудорожном полуобъятии привычно валимся на землю, я-во-сне - просто я - мы обе - выворачиваюсь и оказываюсь сверху.
(это ведь мой сон)
(разве в моем сне я не могу делать, что хочу?)
(разве не достаточно безропотно я принимала свое наказание?)
Я снова вижу лицо Кайена. Нужно было почти сойти с ума, чтобы его увидеть.
(и без того небогатого ума, если честно)
Можно больше не обманывать себя - это лицо мертвеца. Но он улыбается мне - так, как только он умеет, и дружески и похабно, и второе не портит первого, и даже самое себя не портит, - и я думаю, а почему бы и нет? Я не имела права на него живого - но кто в мире помешает мне сейчас получить его мертвого?
И я впиваюсь губами в его улыбающиеся губы (а рукоять меча, все еще торчащая из его груди, впивается мне под ребра. Ну и хер с нею. Такой вот символизм). Поцелуй выходит мягкий и перемазанный кровью, которая как пресное варенье, и наши языки нерешительно сталкиваются и извиваются друг вокруг друга, словно неумелые партнеры в танце, фигур которого они ни черта не разучили, а фестиваль вот-вот начнется...
Лучшего поцелуя у меня в жизни не было. Хотя, может, не "лучшего", а "никаких вообще", но в угаре сонного безумия плохо помнится, что там в жизни было.
Потом происходит по-настоящему забавная вещь.
Кайен сопротивляется.
Нет, правда, он, обессиленный, раненный, убитый, еще отворачивается от меня и пытается оттолкнуть.
У него даже получается.
(мало ты живой меня отталкивал?)
(это МОЙ сон!)
Он ведь намного сильнее меня, это верно, но он мертвый, а я живая, хоть и я-во-сне. И у меня есть меч.
Если скрутить его руки над головой, их очень удобно можно прибить к земле - мечом - вогнав по самую рукоять - проткнуть обе ладони сразу.
Я, между прочим, обожала эти руки. Но что я могу поделать, если они так плохо себя ведут?
(даже мертвые)
(хорошие мертвецы должны быть послушными)
(а их руки - тем более)
Сколько же в нем жизни, если даже теперь, измотанный одержимостью, смертельно раненный, поверженный и распяленный на земле, он все равно выгибается, точно натянутый лук. Можно оседлать его и сжимать бока коленями сильнее, и сильнее, до хруста – пока он не перестанет извиваться подо мной, пытаясь вырваться.
И сползти по нему ниже, не ослабляя захвата – тоже можно.
Мне теперь вообще все можно.
Я бессовестно ерзаю по нему и млею от злорадного, сладенько-гаденького удовольствия, которое разливается по телу короткой широкой волной, отдается вкусом пресного мармелада во рту и жаркой, тошной, почти болезненной тяжестью между ног. Тело криком кричит, требуя еще и еще, но остатки разума упорно зудят, что это совсем не то, что нам сейчас нужно.
(плохо сходить с ума не до конца)
(и фаллический символ не идет из головы, скотина)
Идея, которая за этим следует, вполне достаточно безумна, и я-во-сне одобрительно кивает мне-вообще.
- Кайен-доно, вас когда-нибудь трахали? – в кои-то веки я нависаю над ним, а не наоборот. Его улыбка так и излучает щемящую нежность, от которой почти больно, но в глазах клубится тьма – не мутная жадная тьма Пустого, а стремительно наползающий грозовой фронт. Кайен в ярости. Редкое зрелище, очень редкое, а я вот удостоилась.
Стыдно, но это заводит. Яростный Кайен, беспомощный Кайен, Кайен в полной моей власти.
(хотя, кажется, это вовсе не заводит его, иначе я давно бы ерзала на кое-чем твердом)
(ну и ладно, ему же хуже)
Он пытается выдернуть из земли меч, которым пришпилены его ладони. Надо же.
- Хорошо, когда руки свободны, правда? – я неудержимо хихикаю. Выходит очень похоже на смех той Пустой дряни, которая сожрала Кайена и Мияко и кто знает скольких еще – которую я убила – заколола. Я убила всех, кто пытался отобрать у меня Кайена – включая его самого. Теперь он мой, мой.
Я хочу посмотреть на него как следует и тяну полы его косоде в стороны, обнажая грудь. Хорош, да... полдивизии пускало слюнки, мечтая увидеть его голым, почему я должна была стать исключением?.. нет, я-во-сне, ты не понимаешь, "форма одежды – голый торс" – это совсем, совсем не то, хотя все равно сердце замирало, как посмотришь... как сейчас... как жарко.
Наконец-то можно потрогать его, и гладить, и щекотать, и вести кончиками пальцев вдоль линий ключиц, и щипать за бока – он не двигается, но весь сжался, и пальцы соскальзывают, и под ними бугры и узлы мускулов как каменные, да еще эта дурацкая кровь мешает и я не прочь бы ее как-то убрать. Не долго думая, я наклоняюсь и начинаю слизывать ее откуда достаю. Подбирать языком отдельные тоненькие струйки и наблюдать, как на их месте тут же во все стороны разбегаются новые и надо успеть их ловить – невольно охватывает нехороший азарт – куда они только ни ведут – в эту смешную ямочку в основании шеи, например – или огибают с двух сторон сосок, который я тоже добросовестно вылизываю за компанию – кажется, Кайен глухо и длинно стонет на одной ноте, я больше ловлю вибрацию, чем слышу – я дразню языком открытую рану, запускаю его вовнутрь, пробую там на вкус – до изумления возбуждающее занятие – стон обрывается коротким вскриком, в котором больше недоумения, чем боли – я чуть не кончаю от этого крика – ну да, больно тебе, так ведь так и было задумано – а мне, мне разве не было больно?!
Хорошего понемножку, и я сползаю ниже – вот тут на животе тоже полно красных, терпко-соленых струек – вкусно – и где бы очередная ни заканчивалась, я оставляю там торопливый легкий поцелуй – для завершенности действия и для порядку – да что вы делали с этим поясом, Кайен-доно, мне его зубами, что ли, грызть, или выдирать из земли занпакто и срезать с вас одежки? Я вас одетого насиловать не буду, хоть мне дамы в казарме и рассказали – по очень крупной пья... по секрету, - как запустить руки под надетые и подпоясанные хакама, добраться до самого святого, а дальше по ситуации – хоть быстренько, простите, отдрочить, хоть оторвать.
(И не только рассказали, но и показали в лицах… то есть не совсем именно в лицах, ну вы поняли.)
(Ну нам-то с вами сейчас оба варианта не подходят – для первого у вас крови в жилах маловато осталось, а для второго – я ж не зверь, я вас люблю вообще, на минуточку...)
Глупо вспоминать об этом только сейчас, но я совершенно не представляю, как это делают с мужчинами, если, ну, если наоборот. Те же дамы по совсем уж большому... кхм... секрету делали большие глаза и заявляли "В сексе главное что? Чтоб было куда и чем!"
(Нет, мечом я это делать не буду!)
(Нет, даже рукоятью не буду)
(меч вообще сейчас занят)
(гайдзинские доктора - зло)
(смерть западным варварам!)
(спасибо, хоть с "куда" вариант только один. Не запутаешься)
Нелепая мысленная пикировка с настырной второй мной помогает отвлечься, но толку с того – я на взводе, на грани, настолько, что хватаю воздух ртом через раз.
Ну сделай уже это наконец.
Тебе можно, тебе сейчас все можно.
Хакама я с него все-таки частично сдираю – откуда только силы взялись – и при этом отвожу глаза, потому что, какое счастье, что это сон и никто не узнает, я стесняюсь на него такого глядеть.
Стесня-а-а-юсь.
Наверное, даже уши горят – этот жуткий чумной жар вокруг стал совсем невыносимым.
Нашла время.
Нет, я знаю, что у голых парней бывает член... то есть и у одетых тоже... тьфу... но ведь это не просто какой-то там, какой попало парень.
Какого черта, это же сон.
Разворачиваю себя за шкирку и заставляю смотреть. Глупая я, что боялась. Я глупая, а он – красивый. Вот такой, перемазанный красным, в полуобмороке и полунаготе и полураздавленный, и все это выглядит таким естественным и великолепно небрежным, словно он развалился на травке после купания и красуется перед – перед кем-то – красоваться естественно и небрежно у него, подлеца, всегда получалось как дышать – кожа светлая-светлая и на фоне трогательно выделяется темная дорожка волос от пупка к паху – вот сейчас я охотнее смотрю туда, чем думать, что там читается в тех мутнеющих глазах и той будто приклеенной улыбке...
И всему этому великолепию я сейчас буду делать больно, стыдно и жутко. Эх и ах, негодная я. Недостойная. Бесчестная, да-да-да. Я точно где-нибудь буду гореть за то, что ладонью собираю с его раны кровь посвежее, коленкой развожу, насколько получается, его бедра, запускаю туда мокрую руку и – на ощупь, торопливо и зло – вгоняю сразу пару пальцев, ничего, у меня тонкие, потерпишь - в задницу обожаемого мужчины, на которого я несколько лет боялась даже дышать –
- и замираю, слушая его хриплый вой -
- зубы сводит, и горло перехватывает, и в глазах пляшут адские бабочки –
- а пропихнуть пальцы не так-то просто, даже тонкие, даже не насухую – там узко до чертиков и мышцы такие, что эти самые пальцы можно ненароком перекусить – я глупо подхихикиваю этой мысли и остервенело проталкиваюсь ими внутрь, рывками, по одной фаланге, ломая сопротивление по кусочку, и с каждым рывком в груди что-то смещается, что-то тяжеленное и с острыми краями, и вой все выше и отчаяннее, и я совершенно зверею от всего этого –
- и снова волна тепла-легкости-сладости-слабости поднимается из низа живота и схлестывается с тяжестью в груди и та разлетается в пыль и адские бабочки в глазах взмывают и накрывают нас ковром черных крылышек -
- и психованного жара моей персональной преисподней больше нет. И крика нет. И голосов у меня в черепной коробке нет.
Есть ночь, я и Кайен.
Я высвобождаю пальцы и кое-как на локтях подтягиваюсь и заглядываю ему в лицо.
Там больше нет ни глухой ярости, ни навязанного сострадания, о котором я не просила.
Мы смотрим друг другу в глаза с пониманием – ни с чем более. Я аккуратно подбираю языком слезинку с его щеки:
- Прости, - говорю я.
- Умирай, - говорю я.
- Отпускаю, - говорю я, - и спасибо, - я прижимаюсь лбом к его лбу и проваливаюсь в спасительную молчаливую темноту.
Я больше не буду видеть его во сне.
Название: Я вижу его во сне
Рейтинг: R (NC-17)
Жанр: Angst, Drama, POV
Действующие лица: Рукия/Кайен
Дисклеймер: Мир и герои - куботайтины. И вообще, я нечаянно
Типа саммари:
Где-то в сердце Рукии Кайен, как и обещал, остался жив. Но никто не обещал, что будет легко.
Таймлайн – непосредственно после гибели Кайена.
Написано на VIIй тур Bleach-Kink, заявка 7-48, "Рукия/Кайен, нон-кон"
Предупреждения: кроме заказанного нонкона присутствуют насилие, болезненный бред, bloodplay и каноничная смерть персонажа. Некрофилии нет. Есть дешевый фрейдизм. Много.
Я вижу его во снеЯ вижу его во сне.
Каждую ночь я вижу его во сне.
Каждую ночь я снова там, в те проклятые несколько минут, когда он уже свободен и еще жив.
Лезвие входит в его грудь с хрустом и хлюпаньем - как и положено входить в живое. Я чувствую, как оно скользит, каждый сантиметр - кожей чувствую, пальцами, натянутыми сухожилиями и почему-то животом.
Кайен-доно снова смотрит на меня собственными глазами, а не глазами твари. Его глаза улыбаются, и губы улыбаются, и из глаз текут слезы, а с губ - кровь, и он благодарит меня за то, что я заколола его и держу теперь, как поросенка на вертеле, и на лице его такая отчаянная нежность, какой я никогда раньше не видела.
(и которой я не заслужила)
(это не для меня, нет)
Он уже весь в крови, и мои руки в крови, и мне его не удержать, рукоять меча выворачивается из скользких ладоней под его весом, и он обрушивается на меня и тянет за собой вниз, вниз, вниз -
(где мне и место)
- мы плюхаемся, другим словом это не назвать, на землю, запутавшись друг за друга. Кайен такой тяжелый, какими бывают только мертвецы, но он еще живой, он теплый, лежать под ним жарко и мокро - от крови, конечно - и почему-то мне становится легко и спокойно. Даже не нужно закрывать глаза, чтобы вообразить, что мы с ним обнимаемся и лежим вот так, переплетясь руками и ногами, словно одно фантастическое существо с кучей конечностей, и только оставшийся между нашими телами меч
("между" только для меня, для него - "внутри", и разве обязательно быть таким твердым и упираться рукоятью мне в живот?)
мешает, разделяет, не дает вообразить нас двоих одним целым. Я понимаю, что он умирает, и хочу увидеть его лицо напоследок, чтобы запомнить, но даже в этом я неудачница - Кайен так и не поднимет голову с моего плеча. И последнее, что я буду помнить о нем - влажный жар, и теплую тяжесть, и чертов меч между нами, и его "Прости" с последним выдохом, которое даже сквозь два слоя ткани жжет кожу над ключицей словно клеймо.
И я просыпаюсь.
Каждую ночь я просыпаюсь от жара и тяжести, и готова завыть, когда чувствую, что ни того, ни другого нет. Кайена нет, нет, он перестал существовать везде, кроме моих кошмаров. Во сне есть он, и жар и тяжесть и легкость и нежность и объятия и смерть. Наяву - только бесконечный стыд и бесконечная вина. Так было до того, как мой безымянный меч убил его, и так теперь будет после того. Всегда.
(вот твое воздаяние за то, что желала чужого мужа!)
Каждую ночь я просыпаюсь. Хотелось бы мне думать, что я при этом не кричу. В доме ведь люди, хоть большинство из них и приучено быть незаметнее мебели. Однажды слуга все-таки прибежал - не на мой ли крик? - и кто поручится, что этот раз был единственным? Сначала я боялась, что они доложат господину брату. Потом я этого зачем-то малодушно желала. Теперь мне все равно.
Я почти не сплю.
Для солдата это никуда не годится, но я почти не сплю.
Ночи я провожу, держа на руках еще две минуточки живого Кайена и лежа без сил на промокшем от пота футоне. Я гляжу в потолок, но так до сих пор ничего там и не высмотрела.
Сначала тайчо заметил неладное - да ему и замечать-то не надо, ведь он же был там - и я послушно отправилась в Четвертую. Это оказалось вовсе не страшно, милый мальчик-целитель выдал мне успокоительные порошки и очень старательно рассказал, как их принимать. Зачем-то добавил, что они совсем невредные и я даже не заболею, если случайно приму дозу больше, чем надо. Его зовут Ханатаро. Почему-то его, кажется, ужасно расстроило, что у меня проблемы со сном – а ведь в этом ничего такого нет.
Я принимала эти порошки, честно. Хотя бы для того, чтобы успокоить тайчо и не расстраивать того милого мальчика. Я перестала видеть сны -
(сон)
- но продолжала во сне слышать, чувствовать, вдыхать... в общем, ведь я все равно не запомнила лица Кайена-доно, поэтому оттого, что во сне я обнимала и убивала его, не видя, было ни капельки не легче.
Не помню, когда я впервые порадовалась, что Мияко-доно тоже нет в живых (и мне не нужно смотреть ей в глаза). Помню, как до меня дошло, чему я радуюсь, и как же я пожалела, что порошочки, которые мне дали, такие невредные.
(его сестре и его брату, совсем маленькому, в глаза смотреть пришлось. Но небо милосердное - перед ними не так стыдно за то, что...)
Впрочем, порошочки я принимать перестала.
Потом я пыталась напиваться. В первый раз я расклеилась после пары рюмок, и это было ужасно - я пьяно рыдала на всю комнату, что я проклята и грешница и блудница и убийца и должна отправиться прямиком в ад и гореть там и не смейте меня отговаривать! Кто-то (кажется, Кийоне) хлопотал вокруг меня, предлагал водички и пытался как-то успокоить, а кто-то еще (кажется, Мацумото-фукутайчо, хотя откуда ей там взяться, небось на запах спирта принесло) сгреб нас обеих в охапку и чуть не пропел "Расслабьтесь, девицы - мы уже в аду!". Потом она ухватилась за эту мысль и начала декламировать что-то вроде "Быть в аду нам, сестры пылкие...", но еще один кто-то потребовал, чтоб она заткнулась, потому что на японском это нихрена не звучит и вообще тут вам не кружок поэзии, а серьезная военизированная организация.
На "организации" я отключилась, а придя в себя, почти обрадовалась, потому что остаток ночи напрочь не помнила.
(да, почти обрадовалась - потому что в опостылевших снах все-таки был живой Кайен и мне, трусихе, было страшно остаться без него, но...)
Но радовалась я рано - за вычетом того единственного раза алкоголь больше не помогал. Я честно пыталась. Было только хуже. Сон становился каким-то таким... кровь превращалась в что-то наподобие варенья, только скользкого и безвкусного (я не пробовала на вкус, нет, но во сне знаешь еще и не такие вещи), Кайен плакал и подмигивал мне сквозь слезы так, как только он умел, и от этого жар в воздухе отдавал лихорадкой и еще чем-то неназванным, и руки его, когда он падал, жили какой-то своей жизнью, и губы его, шепчущие эту несусветную мольбу о прощении, оказывались на моей коже (я по-прежнему одета, на мне мокрая от крови форма, но ведь это сон) и от этого тепло и тяжесть и нежность все сосредотачивались где-то в животе - в моем животе - и оставались там, когда я просыпалась -
- и понимание того, что со мной происходит, должно было бы убить меня на месте, но я не заслужила легкой смерти.
- и футон мокрый вовсе не только от пота.
(он умер, умер, умер)
(я же не могу хотеть мертвеца)
(его улыбка, его руки, его движения, воздух, которым он дышит - я хотела всего этого до безумия, но оно было не для меня, не для меня)
(он мучил меня при жизни, недосягаемый, так сколько еще он будет мучить меня после смерти? Скольких еще таких ночей ему - или небу - или преисподней, или черту в ступе - будет, наконец, довольно?)
(как же я устала)
Пить я тоже прекратила. Правда, сон теперь так и приходит ко мне каждую ночь вот в этом безумном виде - но если нет никакой разницы, то пить вообще вредно. Вот и милый мальчик Ханатаро тоже так сказал.
Как-то на заседании Ассоциации я набралась наглости, подошла к Мацумото-фукутайчо и попросила у нее переписать стихи, которые она тогда читала (хоть они и "не звучат" на японском). Она заявила, что разочаровалась в поэзии и теперь увлекается пси-хо-а-на-ли-зом (слово она выговорила всего со второй попытки и я ее невольно зауважала), который придумал какой-то знаменитый доктор-гайдзин из живых, и это намного интереснее и она нам обязательно расскажет. Я думала, этим все и закончится, но она извлекла из декольте тонкую стопку каких-то листочков (там незнакомые значки перемежались ровными рядами катаканы, а Мацумото-фукутайчо вряд ли знает хоть один западный язык, да и почерк на листочках смутно напоминал надписи на коробочках с моим невезучим успокоительным. Надо бы как-нибудь понезаметнее вернуть эти листочки в кабинет Ханатаро - тем более он наверняка старался для самой Уноханы-тайчо) и потребовала у почтенного собрания минуточку внимания.
Ее минуточка на этот раз была довольно короткой, минут на сорок, но чтение и правда вышло интересное. И забавное. Хотя мы напрасно не подумали о том, чтобы удалить из зала госпожу президента - то есть заранее не подумали, а потом уже было поздно. Объяснять ей, что такое "фаллический символ", взялась госпожа вице-президент лично. Все остальные ее всецело морально поддерживали (то есть сидели молча и старались не хихикать на каждом слове). Нет, правда, если верить знаменитому доктору-гайдзину, то этот самый фаллический символ символизирует чуть не половина вещей, которые мы каждый день... хм... держим в руках. Начиная, естественно, с мечей. После того, как госпожу председателя все-таки вытурили спать (ох, будем мы за это бедные!), мы здорово отвели душу, рассуждая, что символизирует занпакто, боец с занпакто, группа бойцов с занпакто, занпакто, втыкаемый в Пустого (и ритуал очищения вместе с ним), ну и обанкаенные занпакто, чтоб два раза не вставать - и разошлись далеко за полночь, когда уже животы подвело от смеха.
Это честно-честно было забавно. Я смеялась вместе со всеми. Я совсем-совсем не думала о том, что устройство мироздания за последние несколько часов не поменялось и после этих веселых посиделок рано или поздно мне придется лечь спать.
Спать.
Спать и грезить о лихорадочном жаре, крови, мече и мертвом лейтенанте. Девочки, а это что-то символизирует? Ведь наверняка.
Спать и проснуться и понимать, что живот подвело - не от смеха, хотя положение у меня - обхохочешься.
Я больше не могу.
Я больше не могу, у меня не осталось сил даже на то, чтобы хотеть подохнуть.
Я засыпаю, не успев проскулить "отпустите меня, Кайен-доно".
И следующее, что я вижу - мой меч, пронзающий его грудь.
Кому я врала? Мое тело задолго до сегодняшнего дня знало, что это значит.
Теперь каждую ночь я буду с этим знанием жить.
Я-во-сне думает, что она так больше не выдержит.
Я-во-сне смотрит в лучащиеся странноватой и голодной нежностью глаза Кайена и, действительно, не выдерживает - кричит по-звериному.
И когда они - мы - в полусудорожном полуобъятии привычно валимся на землю, я-во-сне - просто я - мы обе - выворачиваюсь и оказываюсь сверху.
(это ведь мой сон)
(разве в моем сне я не могу делать, что хочу?)
(разве не достаточно безропотно я принимала свое наказание?)
Я снова вижу лицо Кайена. Нужно было почти сойти с ума, чтобы его увидеть.
(и без того небогатого ума, если честно)
Можно больше не обманывать себя - это лицо мертвеца. Но он улыбается мне - так, как только он умеет, и дружески и похабно, и второе не портит первого, и даже самое себя не портит, - и я думаю, а почему бы и нет? Я не имела права на него живого - но кто в мире помешает мне сейчас получить его мертвого?
И я впиваюсь губами в его улыбающиеся губы (а рукоять меча, все еще торчащая из его груди, впивается мне под ребра. Ну и хер с нею. Такой вот символизм). Поцелуй выходит мягкий и перемазанный кровью, которая как пресное варенье, и наши языки нерешительно сталкиваются и извиваются друг вокруг друга, словно неумелые партнеры в танце, фигур которого они ни черта не разучили, а фестиваль вот-вот начнется...
Лучшего поцелуя у меня в жизни не было. Хотя, может, не "лучшего", а "никаких вообще", но в угаре сонного безумия плохо помнится, что там в жизни было.
Потом происходит по-настоящему забавная вещь.
Кайен сопротивляется.
Нет, правда, он, обессиленный, раненный, убитый, еще отворачивается от меня и пытается оттолкнуть.
У него даже получается.
(мало ты живой меня отталкивал?)
(это МОЙ сон!)
Он ведь намного сильнее меня, это верно, но он мертвый, а я живая, хоть и я-во-сне. И у меня есть меч.
Если скрутить его руки над головой, их очень удобно можно прибить к земле - мечом - вогнав по самую рукоять - проткнуть обе ладони сразу.
Я, между прочим, обожала эти руки. Но что я могу поделать, если они так плохо себя ведут?
(даже мертвые)
(хорошие мертвецы должны быть послушными)
(а их руки - тем более)
Сколько же в нем жизни, если даже теперь, измотанный одержимостью, смертельно раненный, поверженный и распяленный на земле, он все равно выгибается, точно натянутый лук. Можно оседлать его и сжимать бока коленями сильнее, и сильнее, до хруста – пока он не перестанет извиваться подо мной, пытаясь вырваться.
И сползти по нему ниже, не ослабляя захвата – тоже можно.
Мне теперь вообще все можно.
Я бессовестно ерзаю по нему и млею от злорадного, сладенько-гаденького удовольствия, которое разливается по телу короткой широкой волной, отдается вкусом пресного мармелада во рту и жаркой, тошной, почти болезненной тяжестью между ног. Тело криком кричит, требуя еще и еще, но остатки разума упорно зудят, что это совсем не то, что нам сейчас нужно.
(плохо сходить с ума не до конца)
(и фаллический символ не идет из головы, скотина)
Идея, которая за этим следует, вполне достаточно безумна, и я-во-сне одобрительно кивает мне-вообще.
- Кайен-доно, вас когда-нибудь трахали? – в кои-то веки я нависаю над ним, а не наоборот. Его улыбка так и излучает щемящую нежность, от которой почти больно, но в глазах клубится тьма – не мутная жадная тьма Пустого, а стремительно наползающий грозовой фронт. Кайен в ярости. Редкое зрелище, очень редкое, а я вот удостоилась.
Стыдно, но это заводит. Яростный Кайен, беспомощный Кайен, Кайен в полной моей власти.
(хотя, кажется, это вовсе не заводит его, иначе я давно бы ерзала на кое-чем твердом)
(ну и ладно, ему же хуже)
Он пытается выдернуть из земли меч, которым пришпилены его ладони. Надо же.
- Хорошо, когда руки свободны, правда? – я неудержимо хихикаю. Выходит очень похоже на смех той Пустой дряни, которая сожрала Кайена и Мияко и кто знает скольких еще – которую я убила – заколола. Я убила всех, кто пытался отобрать у меня Кайена – включая его самого. Теперь он мой, мой.
Я хочу посмотреть на него как следует и тяну полы его косоде в стороны, обнажая грудь. Хорош, да... полдивизии пускало слюнки, мечтая увидеть его голым, почему я должна была стать исключением?.. нет, я-во-сне, ты не понимаешь, "форма одежды – голый торс" – это совсем, совсем не то, хотя все равно сердце замирало, как посмотришь... как сейчас... как жарко.
Наконец-то можно потрогать его, и гладить, и щекотать, и вести кончиками пальцев вдоль линий ключиц, и щипать за бока – он не двигается, но весь сжался, и пальцы соскальзывают, и под ними бугры и узлы мускулов как каменные, да еще эта дурацкая кровь мешает и я не прочь бы ее как-то убрать. Не долго думая, я наклоняюсь и начинаю слизывать ее откуда достаю. Подбирать языком отдельные тоненькие струйки и наблюдать, как на их месте тут же во все стороны разбегаются новые и надо успеть их ловить – невольно охватывает нехороший азарт – куда они только ни ведут – в эту смешную ямочку в основании шеи, например – или огибают с двух сторон сосок, который я тоже добросовестно вылизываю за компанию – кажется, Кайен глухо и длинно стонет на одной ноте, я больше ловлю вибрацию, чем слышу – я дразню языком открытую рану, запускаю его вовнутрь, пробую там на вкус – до изумления возбуждающее занятие – стон обрывается коротким вскриком, в котором больше недоумения, чем боли – я чуть не кончаю от этого крика – ну да, больно тебе, так ведь так и было задумано – а мне, мне разве не было больно?!
Хорошего понемножку, и я сползаю ниже – вот тут на животе тоже полно красных, терпко-соленых струек – вкусно – и где бы очередная ни заканчивалась, я оставляю там торопливый легкий поцелуй – для завершенности действия и для порядку – да что вы делали с этим поясом, Кайен-доно, мне его зубами, что ли, грызть, или выдирать из земли занпакто и срезать с вас одежки? Я вас одетого насиловать не буду, хоть мне дамы в казарме и рассказали – по очень крупной пья... по секрету, - как запустить руки под надетые и подпоясанные хакама, добраться до самого святого, а дальше по ситуации – хоть быстренько, простите, отдрочить, хоть оторвать.
(И не только рассказали, но и показали в лицах… то есть не совсем именно в лицах, ну вы поняли.)
(Ну нам-то с вами сейчас оба варианта не подходят – для первого у вас крови в жилах маловато осталось, а для второго – я ж не зверь, я вас люблю вообще, на минуточку...)
Глупо вспоминать об этом только сейчас, но я совершенно не представляю, как это делают с мужчинами, если, ну, если наоборот. Те же дамы по совсем уж большому... кхм... секрету делали большие глаза и заявляли "В сексе главное что? Чтоб было куда и чем!"
(Нет, мечом я это делать не буду!)
(Нет, даже рукоятью не буду)
(меч вообще сейчас занят)
(гайдзинские доктора - зло)
(смерть западным варварам!)
(спасибо, хоть с "куда" вариант только один. Не запутаешься)
Нелепая мысленная пикировка с настырной второй мной помогает отвлечься, но толку с того – я на взводе, на грани, настолько, что хватаю воздух ртом через раз.
Ну сделай уже это наконец.
Тебе можно, тебе сейчас все можно.
Хакама я с него все-таки частично сдираю – откуда только силы взялись – и при этом отвожу глаза, потому что, какое счастье, что это сон и никто не узнает, я стесняюсь на него такого глядеть.
Стесня-а-а-юсь.
Наверное, даже уши горят – этот жуткий чумной жар вокруг стал совсем невыносимым.
Нашла время.
Нет, я знаю, что у голых парней бывает член... то есть и у одетых тоже... тьфу... но ведь это не просто какой-то там, какой попало парень.
Какого черта, это же сон.
Разворачиваю себя за шкирку и заставляю смотреть. Глупая я, что боялась. Я глупая, а он – красивый. Вот такой, перемазанный красным, в полуобмороке и полунаготе и полураздавленный, и все это выглядит таким естественным и великолепно небрежным, словно он развалился на травке после купания и красуется перед – перед кем-то – красоваться естественно и небрежно у него, подлеца, всегда получалось как дышать – кожа светлая-светлая и на фоне трогательно выделяется темная дорожка волос от пупка к паху – вот сейчас я охотнее смотрю туда, чем думать, что там читается в тех мутнеющих глазах и той будто приклеенной улыбке...
И всему этому великолепию я сейчас буду делать больно, стыдно и жутко. Эх и ах, негодная я. Недостойная. Бесчестная, да-да-да. Я точно где-нибудь буду гореть за то, что ладонью собираю с его раны кровь посвежее, коленкой развожу, насколько получается, его бедра, запускаю туда мокрую руку и – на ощупь, торопливо и зло – вгоняю сразу пару пальцев, ничего, у меня тонкие, потерпишь - в задницу обожаемого мужчины, на которого я несколько лет боялась даже дышать –
- и замираю, слушая его хриплый вой -
- зубы сводит, и горло перехватывает, и в глазах пляшут адские бабочки –
- а пропихнуть пальцы не так-то просто, даже тонкие, даже не насухую – там узко до чертиков и мышцы такие, что эти самые пальцы можно ненароком перекусить – я глупо подхихикиваю этой мысли и остервенело проталкиваюсь ими внутрь, рывками, по одной фаланге, ломая сопротивление по кусочку, и с каждым рывком в груди что-то смещается, что-то тяжеленное и с острыми краями, и вой все выше и отчаяннее, и я совершенно зверею от всего этого –
- и снова волна тепла-легкости-сладости-слабости поднимается из низа живота и схлестывается с тяжестью в груди и та разлетается в пыль и адские бабочки в глазах взмывают и накрывают нас ковром черных крылышек -
- и психованного жара моей персональной преисподней больше нет. И крика нет. И голосов у меня в черепной коробке нет.
Есть ночь, я и Кайен.
Я высвобождаю пальцы и кое-как на локтях подтягиваюсь и заглядываю ему в лицо.
Там больше нет ни глухой ярости, ни навязанного сострадания, о котором я не просила.
Мы смотрим друг другу в глаза с пониманием – ни с чем более. Я аккуратно подбираю языком слезинку с его щеки:
- Прости, - говорю я.
- Умирай, - говорю я.
- Отпускаю, - говорю я, - и спасибо, - я прижимаюсь лбом к его лбу и проваливаюсь в спасительную молчаливую темноту.
Я больше не буду видеть его во сне.
@темы: bleach
-
-
26.09.2010 в 02:58-
-
27.09.2010 в 01:11-
-
04.10.2010 в 11:47